Некто Кузовников Николай Григорьевич вполне нормально и хорошо прожил. Когда-то, в начале тридцатых годов, великая сила, которая тогда передвигала народы, взяла и увела его из деревни. Он сперва тосковал в городе, потом присмотрелся и понял: если немного смекалки, хитрости и если особенно не залупаться, то и не обязательно эти котлованы рыть, можно прожить легче. И он пошел по складскому делу - стал кладовщиком и всю жизнь был кладовщиком, даже в войну. И теперь он жил в большом городе в хорошей квартире (отдельно от детей, которые тоже вышли в люди), старел, собирался на пенсию. Воровал ли он со складов? Как вам сказать... С точки зрения какого-нибудь сопляка с высшим юридическим образованием - да, воровал, с точки зрения человека рассудительного, трезвого - это не воровство: брал ровно столько, сколько требовалось, чтобы не испытывать ни в чем недостатка, причем, если учесть - окинуть взором - сколько добра прошло через его руки, то сама мысль о воровстве станет смешной. Разве так воруют! Он брал, но никогда не забывался, никогда не показывал, что живет лучше других. Потому-то ни один из этих, с университетскими значками, ни разу не поймал его за руку. С совестью Николай Григорьевич был в ладах она его не тревожила. И не потому, что он был бессовестный человек, нет, просто это так изначально повелось: при чем тут совесть! Сумей только аккуратно сделать, не психуй и не жадничай и не будь идиотом, а совесть - это... знаете... Когда есть в загашнике, можно и про совесть поговорить, но все же спится тогда спокойней, когда ты все досконально продумал, все взвесил, проверил, свел концы с концами - тогда пусть у кого-нибудь другого совесть болит. А это - сверкать голым задом да про совесть трещать - это, знаете, неумно.
Словом, все было хорошо и нормально. Николай Григорьевич прошел свою тропку жизни почти всю. В минуту добрую, задумчивую говорил себе: "Молодец - и в тюрьме не сидел, и в войну не укокошили".
Но была одна странность у Николая Григорьевича, которую он сам себе не сумел бы объяснить, наверно, если б даже захотел. Но он и не хотел объяснять и особенно не вдумывался, а подчинялся этой прихоти (надо еще понять, прихоть это или что другое), как многому в жизни подчинялся.
Вот что он делал последние лет пять-шесть.
В субботу, когда работа кончалась, когда дома, в тепле, ждала жена, когда все в порядке и на душе хорошо и мирно, он выпивал стаканчик водки и ехал в трамвае на вокзал. Вокзал в городе огромный, вечно набит людьми. И есть там место, где курят, возле туалета. Там всегда - днем и ночью - полно, дым коромыслом и галдеж стоит непрерывный. Туда-то и шел прямиком Николай Григорьевич. И там вступал в разговоры.
- Мужики,- прямо обращался он,- кто из деревни?
Таких всегда было много. Они-то в основном и толклись там - деревенские.
- Ну?..- спрашивали его.- А что тебе?
- Хочу деревню подобрать на жительство. Нигде, может, кто в курсе, не требуются опытные складские работники? Я тридцать четыре года проработал в этой системе...- И Николай Григорьевич доверчиво, просто, с удовольствием и подробно рассказывал, что он сам - деревенский, давно оттуда уехал, работал всю жизнь на складах, а теперь, под старость, потянуло опять в деревню... И тут-то начиналось. Его как-то сразу прекрасно понимали с его тоской, соглашались, что да, сколько по городам ни околачивайся, а если ты деревенский, то рано или поздно в деревню снова потянет. Начинали предлагать деревни на выбор. Николай Григорьевич только успевал записывать адреса. Начинали шуметь. Спорили.
- Да уж ты со своей Вязовкой!..
- А ты знаешь ее? Чего ты сразу руками-то замахал?' Ты хоть раз бывал там?
- Вязовку-то? Да я ее, как облупленную, знаю, вашу Вязовку! Господи, Вязовка! У человека - к старости, желательно, чтоб природа...
- А при чем тут природа-то?- вступали другие.- Надо не от природы отталкиваться, а от работы. Я не знаю вашей Вязовки, но склад то там есть? Человек же прежде всего насчет работы спрашивает.
- Нет,- говорил Николай Григорьевич,- желательно, чтоб и природа, конечно...
- Да в том-то и дело! Что он тебе, склад?! Склад, он и есть склад, теперь они везде есть. И если, например...
- Ну, вы тоже рассудили,- говорил какой-нибудь степенный,- только поорать. Ну - склад, они действительно везде теперь, а как, например, с жильем? У нас вон - и склад, и река, и озеро, а постройки страшно дорогие.
- Ну, сколь так?- вникал в подробности Николай Григорьевич.
- Это смотря что требуется.
- Ну, например, пятистенок. Добрый еще.
- С постройками?
- Ну да, баня, сарай для дров... Ну, навес какой-нибудь, завозня там - я построгать люблю в свободное время.
- Если, допустим, хороший пятистенок,- начинал соображать мужик,- банешка...
- Не развалюха, конечно, хорошая баня.
- Хорошая баня, сарай из горбыля, у нас в основном все сараи из горбыля идут, из отлета...
- Пилорама в деревне?
- Не в самой деревне, а на отделении.
- Ну, ну?
- Если все честь по чести, огород нормальный...
- Огород нам со старухой большой не надо.
- Ну, нормальный, их теперь больших то и нету - нормальный, если все честь по чести, то будет так - три, три с половиной.
- Тыщи?!- изумлялся кто-нибудь.
- Нет, рубля,- огрызался степенный.
- Ну, это уж ты загнул. Таких и цен то нету,- сомневались.
Степенный вмиг утрачивал свою степенность.
- А чего ради мне загибать-то перед вами? Что я, свой дом, что ли, навяливаю? Я говорю как есть. Человек же спрашивает...
- А чего так? Несусветные какие-то цены. Что у вас там такое?
- Ничего, совхоз.
- Дак, а чего дорого-то? С ума, что ли, сошли там?
- Мы не сошли, сошли там, где постройки, я слыхал, на дрова пускают. Вот там-то сошли. Это уж я тоже не понимаю...
- Это я слыхал тоже. Рублей за триста, говорят, можно хороший дом взять.
- Ну, за триста не за триста...
- А как твоя деревня называется?- записывал Николай Григорьевич.
- Завалиха. Не деревня, село.
- Это где?
- А вот, если сейчас ехать.- И мужик подробно объяснял, где его село, как ехать туда.
- Райцентр, что ли?
- Был раньше райцентр, а потом, когда укрупняли районы, мы отошли к Красногорскому району, а у нас стала центральная усадьба.
- Ну, есть, наверно, перевалочная база?- допрашивал Николай Григорьевич.
Мужик послушно, очень подробно рассказывал. И был как будто рад, что его село заинтересовало человека больше, чем другие села и деревни. Со стороны наблюдали и испытывали нечто вроде ревности. И находили возможность подпортить важную минуту.
- Это ж что ж это за цены такие! Леса, наверно, нет близко?
- А у вас какие?- нервничал мужик из дорогого села.- Ну скажи, сколько у вас добрый пятистенок станет? Только не ври.
- Чего мне врать-то? Добрый пятистенок у нас... с постройками, со всем, с огородом - тыщи полгоры - две.
- Где это?- поворачивался в ту сторону Николай Григорьевич.
И тогда тот, что перехватил интерес, начинал тоже подробно, долго объяснять, где его село, как называется река, почем у них мясо осенью...
- У меня вот свояк приезжал... как раз осенью тоже... Посмотрел. "Ну-у,- говорит,- у вас-то жить можно! Это,- говорит,- ты у нас иди сунься".
- А откуда он?
- За Уралом... Город Златоуст.
- Чо ж ты город-то суешь? Мы про сельскую жизнь говорим.
- Он не из самого города, а близко к этому городу.
- Да зачем же там где-то брать, человек про наши места интересуется! Это я тебе могу насказать - у меня свояк в Магадане вон...
- Ну, едрена мать! Ты еще скажи - в Америке.
- А при чем тут Америка-то?
- А при чем Магадан?
- Да при том, что - речь идет про сельскую местность, а ты куда-то в Златоуст полез! Чего ты в Златоуст-то полез?!
- Тихо, тихо,- успокаивал Николай Григорьевич горячих селян. Странно, он становился здесь неким хозяином - на манер какого-нибудь вербовщика-работодателя в толпе ищущих.- Спокойно, мужики,- говорил Николай Григорьевич,- мы же не на базаре. Меня теперь интересует: сколько над уровнем моря твое село?- Это вопрос к тому, в чьем селе дом-пятистенок стоит дешевле.
Тот не знал. И никто не знал, сколько над уровнем моря их деревни и села.
- А зачем это?
- Это очень важно,- пояснил Николай Григорьевич.- Для сердечно-сосудистой системы необходимо. Если место немного возвышенное - тоже нельзя: сразу скажется нехватка кислорода.
- Не замечали,- признавались мужики.
Но это - так, это, Николай Григорьевич подпускал для пущей важности. Больше говорили про цены на постройки, на продукты, есть ли река в деревне или, может, озеро, далеко или близко лес... Потом переходили на людей - какие люди хорошие в деревне, приветливые, спокойные, не воруют, не кляузничают. И тут - незаметно для себя - начинали слегка врать друг другу. Это как-то само собой случалось, никто не преследовал никакой посторонней цели один кто-нибудь начинал про своих людей, и уж тут другие не могли тоже умолчать, тоже рассказывали, но так, чтобы получалось, что у них - лучше.
- А у нас... обрати внимание: у нас, если баба пошла по воду, она никогда дом не запирает - зачем? Приткнет дверь палочкой, и все сроду никто не зайдет. Уж на что цыганы - у нас их полно - и то не зайдут: мы их так приучили.
- Да кого!.. Вы вот возьмите - у нас один вор есть...
- Вор?
- Вор! Мы все про него знаем, что он вор, он уже раз пять сидел за это дело. А у нас одна заслуженная учительница живет, орден имеет... И этот вор натурально пришел к ней и говорит: "Пусти пожить недели две". А он у нее учился когда то... в первом классе, что ли. Он вообще-то детдомовский, а она, видно, работала там. Да. "Пусти,- говорит,- пару недель пожить, пока не определюсь куда-нибудь".
- Пустила?
- Пустила! Ну, думаем, и обчистит же он ее!.. Жалели даже старушку.
- Дело в том, что у них такой закон есть где живешь, там не воруй.
- Да, да.
- Не обчистил?
- Не! Ни-ни, ни волоска не взял. Сдержался.
- Нет, это уж такой закон. Вот если бы взял если бы он ее все же обокрал, ему бы там свои за это дело...
- Ни-чего не взял!
- Это странно все же... Плевали они на эти законы! Закон. У меня прошлый год стожок сена увезли, змеи ползучие...
- Ну-у, это такие, что ли! Это уж... наш брат кто-нибудь, свои. На кой ему черт сено, урке?
Смеялись. Вспоминали еще случаи... Курили и курили без конца - накурено бывало так, что глаза слезились. А время, слава богу, шло глядишь, и подойдет час ехать. Ждать на вокзале - это не самое милое из того, что нам приходится делать.
- А я как то еду из района,- встревал в минуту затишья какой нибудь расторопный,- гляжу, стоит бабка... ну, лет так восемьдесят-восемьдесят пять. Подняла руку, я остановился. "До Красного, сынок". До Красного шестьдесят пять километров. "Платить-то,- говорю,- есть чем?"- "Есть, милай, есть". Ну, везу...- И рассказчик заранее поблескивает глазом - Доехали до Красного. "Все,- говорю,- бабка, приехали. Плати". Она мне достает откуда-то из сумки... пять штук яиц!
Смех. Рассказчик доволен.
- "А раньше,- говорит,- брали. Мы,- говорит,- всегда яйцами расплачивались".- "Ладно,- говорю,- иди, бабка".
Рассказчик непременно еще повторял не один раз, как он ей сказал, старухе: "Иди,- говорю,- бабка, иди. Иди, чего с тебя взять". Это надо понимать, что - вот и он тоже добрый человек. Вообще добрых, простодушных, бесхитростных, бескорыстных, как выяснялось на этих собеседованиях, по деревням и селам - навалом, прохода нет от бесхитростных и бескорыстных. Да все такие, чего там! А если встречаются иногда склочные, злые, жадные, то это так - придурки.
Николай Григорьевич уже не записывал адреса, а слушал, поворачивался в разные стороны, смеялся тоже... И оттого, что он так охотно и радостно слушал, рассказывали - с радостью тоже - новые истории, где раскрывалось удивительное человеческое бескорыстие. Правда, нечаянно проскакивали случаи, где высовывалась вдруг морда какого-нибудь завистника или обманщика, но это - пропускали, это не суть дела, это чепуха. Все молча соглашались, что это - чепуха, а миром движет разум и добро.
- Я седня гляжу: пиво продают. Отстоял в очереди - она мне наливает... А наливает - вот так вот не долила. Сунула под кран - и дальше Я отошел и думаю. "У нас бы ей за такие дела спасибо не сказали".
Тут же соглашались, что - да, конечно. Люди торопятся, людей много, она этим пользуется, бесстыдница. Но, если так-то подумать - ну сколько уж она там не долила! Конечно, ей копейка так и набегает, но ведь, правда, не умер же ты, что не допил там глоток-другой. А у ней тоже небось - семья...
Но вот уж чего не понимали деревенские в городе - это хамства. Это уж черт знает что, этому и объяснения-то как-то нету. Кричат друг на друга, злятся. Продавщицу не спроси ни о чем, в конторах тоже, если чего не понял, лучше не переспрашивай так глянут, так тебе ответят, что дай бог ноги. Тут, как наезжали на эту тему, мужики дружно галдели - не понимали, изумлялись... И Николай Григорьевич тоже со всеми вместе не понимал и изумлялся. Прижимал кого-нибудь к стене туалета и громко втолковывал и объяснял:
- Ведь почему и уехать-то хочу! Вот потому и хочу-то - терпенья больше нет никакого. Ты думаешь я плохо живу?! Я живу, дай бог каждому! У меня двухкомнатная секция, мы только двое со старухой... Но - невмоготу больше! Душу всю выворачивает такая жизнь!..- Николай Григорьевич в эту минуту, когда кричал в лицо мужику, страдал вполне искренне, бил себя кулаком в грудь, только что не плакал... Но - и это поразительно - он вполне искренне забывал, что сам много кричит на складе, сам тоже ругается вовсю на шоферов, на грузчиков, к самому тоже не подступись с вопросом каким. Это все как-то вдруг забывалось, а жила в душе обида, что хамят много, ругаются, кричат и оскорбляют. И отчетливо ясно было, что это не жизнь, пропади она пропадом такая жизнь, и двухкомнатная секция, лучше купить избу в деревне и дожить спокойно свои дни, дожить их достойно, по-человечески. Не хочется же оскотинеть здесь со всеми вместе, нельзя просто, мы ж люди! И дорого это было Николаю Григорьевичу, вот эти слова про достоинство человеческое и про покой, и нужно, и больно, и сладко было кричать их... Иногда даже замолкали вокруг, а он один - в дыму этом, в запахах - говорил и кричал. Ему искренне сочувствовали, хотели помочь.
Так, выговорившись, с адресами в кармане Николай Григорьевич шел домой. Шел с вокзала всегда пешком - это четыре остановки. Отходил после большого волнения. Тихонько еще ныла душа, чувствовалась усталость. К концу пути Николай Григорьевич всегда сильно хотел есть.
Никуда он не собирался ехать, ни в какую деревню, ничего подобного в голове не держал, но не ходить на вокзал он уже не мог теперь - это стало потребностью. Пристыди его кто-нибудь, ну, старший сын, например, запрети ходить туда, запрети записывать эти адреса, говорить с мужиками... Да нет, как запретишь? Он бы крадучись стал ходить. Он теперь не мог без этого.
